/…/ Это очевидно: в поисках новых выразительных средств русская поэзия на разных этапах своей эволюции обращалась к фольклору. Но на рубеже XIX–XX вв., на фоне небывалых социальных потрясений и революционных событий, символисты и футуристы в рамках абсолютно разных эстетических программ попытались «реанимировать» синтез искусств и «жизнетворческую» сверхидею устного народного стиха. На возрождение первобытного синкретизма возлагалась задача духовного преобразования человека, революционного обновления общества средствами искусства. Какой идеализм, какая утопия, как все это свойственно русскому национальному сознанию! Неудержимый порыв в будущее закончился «концом» символизма и футуризма в настоящем. Замкнутые границами художественного эстетства, и символисты, и футуристы были немыслимо далеки от истинной общинности, народной соборности. Попытки исторического возрождения первобытного синкретизма, как и социальные революции, завершились духовной катастрофой.
Между тем внеэстетическое содержание, общественная миссия, возложенные на русскую поэзию, синтез стиха и музыки на рубеже XIX–XX веков, так и остались беспрецедентными в истории мировой поэзии. История провозгласила в России социальные революции. Русский стих — «революцию» стиха через ритмику, синтез с музыкой, возвращение к обряду, магии, народно-песенному творчеству! Эпоха предложила материальное переустройство России. Русский стих — «революцию» духа, отказ от гипертрофированного индивидуализма во имя соборности и общинности! У стиха — своя история, у истории — свой стих…
Итак, истоки отмеченного «мессианства» отечественной словесности — в устном народно-песенном творчестве, которое проясняет прежде всего характер взаимодействия слова и напева, доминантность музыки в фольклорном синкретизме, лирическую природу стиха. Вместе с тем историческая роль своеобразного «национального вектора» развития отечественного стихосложения — в его необъяснимой устойчивости, художественной «объемности», сопоставимой с жизнетворчеством не только стиха, но всей России.